История Смутного времени в России. От Бориса Годун - Страница 58

2 декабря Лев Сапега объявил послам, что Смоленск не взят, только снисходя на просьбы гетмана и их, и добавил: «Государь вас жалует, позволил вам писать в Москву, только пишите правду, лишнего не прибавляйте».

Вследствие этого 6 декабря они послали в Москву подробную грамоту о всем происшедшем и просили решения всей земли, как быть с непомерными требованиями короля; в ожидании же ответа, несмотря на декабрьские морозы, продолжали жить в своих шатрах.

Между тем, видя, что главные послы – Филарет Никитич, князь Василий Васильевич Голицын и думный дьяк Томила Луговской – непоколебимо стоят на полученном ими наказе, Сигизмунд стал принимать ряд мер, чтобы добыть себе Московское государство иным путем, помимо больших послов.

Мы видели, что переговоры с послами начались 15 октября, а уже на другой день Сигизмунд пожаловал первого боярина Семибоярщины Ф. И. Мстиславского «первенствующим чином государева конюшего, за верные и добрые службы к королю и королевичу», – говорит И. Е. Забелин.

Князь Юрий Трубецкой был пожалован Сигизмундом боярином. Король и Лев Сапега старались всячески склонить на свою сторону возможно больше лиц из членов посольства, награждая их жалованными грамотами на поместья и щедрыми обещаниями. К стыду русских людей, весьма многие прельстились этим, причем одним из первых следует назвать знаменитого келаря Троице-Сергиевой Лавры Авраамия Палицына, отличавшегося особым искательством перед Сигизмундом. Затем изменили члены посольства – дьяк Сыдавный-Васильев и думный дворянин Василий Сукин, которые сами вызвались привести Москву к присяге прямо королю и сообщали ему заранее все, что собирались говорить послы на съездах с поляками. Захар Ляпунов тоже завел дружбу с рыцарством, осаждавшим город, и с пренебрежением отзывался о больших послах. Всех купленных королем посольских людей было более сорока человек. Он соблазнял их уехать из-под Смоленска домой, с целью раздробить присланное посольство и лишить его всякого значения, а потом подготовить в Москве из угодных себе людей «новый собор от всея земли», который избрал бы уже его самого на царство.

Сильно старались Сигизмунд и Сапега склонить к измене и доблестного дьяка Томилу Луговского, но это им не удалось. Когда 8 декабря Сукин, Сыдавный и другие собирались уже совсем ехать в Москву, то Сапега позвал к себе Луговского и, указывая ему на отъезжающих, одетых в богатые платья, объявил, что они едут в Москву по домам, «так как Сукин стар, а прочие, живучи здесь, проелись».

Сапега отвечал на это, что оставшиеся и одни посольское дело править могут… «И от приезда их в Москву, кроме добра, никакого худа быть не может… Авось, на них глядя, и из вас кто захочет также послужить верою и правдою. Государь и их также пожалует великим своим жалованием, поместьями и вотчинами…» «Надобно, – отвечал Луговской, – Лев Иванович, просить у Бога и у короля, чтобы кровь христианская литься перестала, чтобы государство успокоилось… А присланы мы к королевскому величеству не о себе бить челом и промышлять, но обо всем Московском государстве».

Сапега долго уговаривал Томилу послужить королю «прямым сердцем» и, наконец, обещал от имени Сигизмунда, что он наградит его всем, «чего только пожелаешь». Услышав это, Луговской вежливо поблагодарил его за королевскую ласку, а Сапега, думая, что тот уже склонился на польскую сторону, стал тотчас же предлагать ему отправиться вместе с Сукиным в Смоленск, чтобы уговорить Шеина и смольнян поцеловать крест королю и впустить в город польские войска. Но Луговской отвечал с негодованием: «Никакими мерами этого мне сделать нельзя. Без совета послов не только что того сделать, и помыслить о том нельзя, Лев Иванович! Как мне такое дело сделать, которым на себя во веки проклятие навести. Не токмо Господь Бог и люди Московского государства мне не потерпят, и земля меня не понесет! Я прислан от Московского государства в челобитчиках, а мне первому же соблазн в люди положить. Нет, по Христову слову, лучше навязать на себя камень и вринути себя в море, нежели соблазн такой учинить. Да и королевскому делу, Лев Иванович, в том прибыли не будет. Я знаю подлинно, что под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, а они и тех не послушали. А если мы поедем и объявимся ложью, то они вперед и крепчае того будут и никого уже не станут слушать».

«Ты только съезди и себя им покажи, а говорить с ними будет Василий Сукин. Он ждет тебя и давно готов», – настаивал Сапега.

«Без митрополита и без князя мне ехать нельзя, – повторял ему Луговской. – Да и Василию ехать непригоже, и от Бога ему не пройдет. Коли хочет, пусть едет, в том его воля».

Узнав от Томилы его разговор с Сапегой, большие послы стали всеми силами противиться коварному умыслу Сигизмунда раздробить их посольство, так как ясно поняли, что дело сведется к его упразднению.

«На другой день после разговора Сапеги с Луговским прямые послы, – говорит И. Е. Забелин, – призвали своих кривых товарищей-изменников и говорили им, чтобы они помнили Бога и души свои, да и то, как они отпущены из соборного храма Пречистой Богородицы от чудотворного Ея образа… и не метали бы государского земского дела, к Москве бы не ездили; промышляли бы о спасении родной земли, ибо обстоятельства безвыходны: сами видят, как государство разоряется, кровь льется беспрестанно, и не ведомо, как уймется; что, видя все это, как им ехать в Москву, покинуть такое великое дело. «А у нас, – прибавляли послы, – не то что кончается, а дело (уговор с королем) еще и не начиналось». – «Послал нас король с грамотами, как нам не ехать», – ответили кривые, вовсе не помышляя о том, что король еще не был их государем и не мог, по правам посольства, распоряжаться чужими послами. Затем кривые, награжденные великим жалованием короля, уехали из-под Смоленска».